Корреспондент Rolling Stones встретился с Эриком Клэптоном, который в то время безуспешно пытался избавиться от наркотической зависимости.
— Вы пропали из виду на целых три года. Чем занимались?
— Я слишком часто давал концерты слишком много работал — поэтому решил спрятаться на время. Я думаю, в будущем мне придётся поступать подобным образом ещё раз. Буду вкалывать, ездить с концертами ещё три года, а потом снова исчезну. Невозможно работать постоянно, каждому человеку нужен отдых.
— И всё-таки чем вы занимались всё это время?
— Я прятался (смеётся). Если серьёзно, я очень много играл. Играл, сидя дома, причём гораздо больше, нежели сейчас, но при этом совершенно без цели. Я не пытался ничего сочинить, а просто поддерживал себя в рабочем состоянии. Большая часть той мрачной фигни, что я написал за всё это время, отправилась в мусорную корзину. Когда вы безвылазно торчите дома и бренчите на акустической гитаре, очень сложно использовать потом эти наработки в контексте электрической группы. Необходимо всё доводить до ума или же вовсе кардинально переделывать.
— Что заставило вас вернуться на сцену?
— Ничто меня не заставляло. Я сам постоянно давил на себя. Для того чтобы жить так, как я привык, мне нужно было распродавать гитары, машины и остальное своё имущество. В противном случае, я довольно скоро остался бы без денег. Я хорошо понимал, что если начну делать это, то в течение недели вынесу из дома абсолютно всё. После этого мне останется только пойти воровать.
— Судя по вашим словам, вы сейчас находитесь в кризисе?
— Да, это так.
— Тем не менее, вы не перестали употреблять наркотики.
— Гадкий порошок? (смеётся) Не вы его покупаете, он сам заставляет покупать себя. Вот это меня убивает больше всего. Я знаю многих людей, находящихся в моей ситуации, аналогичной моей, у них точно такие же проблемы. Когда вы садитесь на героин, вы начинаете отвратительно выглядеть и тому подобное. Добавить нечего.
— Что вы чувствуете, когда люди говорят: «Эрик Клэптон — торчок»?
— Это беспокоило меня какое–то время назад, поскольку я не хотел, чтобы подобная информация стала достоянием публики. Я надеялся сохранить это всё в тайне. Но мир таким образом, что, если вы хотите из чего-либо сделать секрет, ваш секрет мгновенно становиться достоянием гласности.
— Насколько трудно публично заявить о своём пристрастии к наркотикам?
— Это очень и очень непросто. Хотя причиной проблемы я считаю не героин, а боязнь трезво взглянуть на самого себя.
— Что вы думали об употребляющих героин людях до того момента, как подсели на него сами?
— Я считал, что все они мудаки. Зачем так бездарно убивать своё время, так глупо прожигать жизнь? Когда я сам впервые попробовал, то подумал, что один такой опыт не принесёт мне вреда. Это было ужасной ошибкой. Ширнувшись, я понял, как становятся торчками. Когда я впервые поймал кайф, то сразу осознал, почему люди делают это: почему они грабят аптеки, и как торговцы подсаживают на иглу потенциальных клиентов.
— Именно героин является той причиной, по которой вы долго не давали интервью?
— Я боялся. Я чувствовал, что мне нечего сказать, а в такой ситуации лучше попросту промолчать. Мне трудно давать интервью, поскольку я не уверен, что у меня, получается, внятно формулировать свои мысли. Конечно, я могу болтать на разные темы, но при этом мне сложно говорить именно о музыке. К тому же, когда вы сидите на героине, общения вам хочется меньше всего. От телефонного звонка и от стука в дверь хочется лезть на стену.
— Вы сознательно делаете из всего этого легенду?
— Когда меня спрашивают об этом, я обычно соглашаюсь. Мой менеджер Роберт Сигвуд сказал, что поскольку я нигде не выступал уже три года, за исключением фестиваля в помощь Бангладеш, мои записи будут прекрасно продаваться, мои акции стремительно поползут вверх. Я поверил в его слова. Возможно, он прав.
— Как долго вы записывали новый альбом?
— Я уехал в Уэльс, жил там некоторое время, занимался фермерством. Когда я вернулся, то сразу же позвонил Сигвуду: «Роберт, я снова хочу работать!» Он сказа мне: «Ты можешь начинать вкалывать прямо сейчас». Мне нравится такой подход. Сигвуд попросту не давал мне присесть, расслабиться и подумать — я должен был сразу приступить к записи. Когда я улетел в Майами записываться, у меня была всего пара готовых акустических вещей. У меня не было ни малейшего представления, что должно получиться в итоге.
— То есть вы сочиняли прямо в студии?
— Да, и этот процесс требует очень много времени. Аккомпанирующие музыканты и звукооператоры сидели и ждали, пока я соизволю закончить песню. Но затем всё закрутилось-завертелось, и мы все начали работать как единый механизм.
— Вы верите в удачу?
— Да. Неопределённость, незнание того, что случиться дальше, — вот моя вера. Я не желаю ничего знать наперёд. Хочу жить здесь и сейчас, хочу работать. Существовать с таким мировоззрением довольно сложно.
— Сколько песен вы записали за это время?
— Всего около тридцати композиций. Мы приходили в студию и делали столько, сколько могли. В принципе студия была открыта круглосуточно, но днём мы предпочитали купаться и загорать, а к вечеру собирались и работали.
— Вы знаете, какой музыки ждут от вас люди?
— Да. И хочу сказать, что они этого никогда от меня не дождутся. Люди хотят, чтобы я сразил их каким-нибудь мощным гитарным запилом, но я не стану этого делать. Само собой, немного «попилить» придётся – у меня к этому слабость (смеётся). Однако это нечестно по отношению к остальной группе, необходимо давать возможность реализоваться каждому музыканту. Знаете, что произошло с The Dominos? Пани постепенно превратились в обычный аккомпанирующий состав.
— Как вы считаете, образ гитариста-«пилильщика» уже изжил себя?
— Лично в моём случае – безусловно. Что касается музыкального рынка в целом, то едва ли. Любители гитарной музыки требуют долгих и интенсивных соло, но мне хочется зевать, когда я слышу что-то подобное. Моя творческая философия такова: гитарное соло можно свести к одной ноте, если эта нота извлекается с правильным настроением. Я вообще мечтаю выходить на сцену, и брать одну ноту. Только чем я буду развлекать зал всё оставшееся время?
— Вы серьёзно считаете, что способны заставить своих слушателей рыдать от одной только ноты?
— Да, наверное. Хотя я сужу по себе. Когда я ставлю пластинку, скажем, Стиви Уфндера и слышу, как он играет «Bridge Over Troubled Water», то готов разрыдаться при первых аккордах, если в данный момент я один. Но для этого конечно нужно быть очень эмоциональным человеком. Такие же, как я иногда приходят ко мне на концерт.
— Расскажите, как вы начали играть на гитаре.
— Ну, это долгая история. Когда мне купили гитару, я немного попрактиковался, но довольно быстро забросил это занятие. Спустя несколько лет, я от безделья опять взял инструмент в руки. Потом мне пришлось зарабатывать ей на жизнь, я начал выступать в барах. Вот так всё и вышло. Постепенно я начал получать столько, что мне не нужно было думать о том, как сегодня поужинать, и в каком-то смысле это развратило меня. Я понял, что у меня нет нужды постоянно концертировать, что это можно делать только тогда, когда мне хочется порадовать поклонников. Параллельно пришло беспокойство на тему того, получили ли зрители удовольствие от моего выступления или нет.
— Заработанные вами деньги не лишили вас блюзового азарта?
— Лишили. Оказывается, невозможно играть блюзы на сытый желудок. Но у меня очень простое отношение к деньгам. Я сорю ими направо и налево, покупаю горы ненужных вещей. Если у вас есть больше денег, чем вам нужно, они начинают жечь карманы.
— Вы как-то обмолвились, что толком не умеете играть на гитаре.
— Да, и до сих пор не умею. Я говорю о творческом подходе к музыке, когда берёшь в руки гитару и начинаешь играть то, чего никогда не играл раньше.
— Вы были удивлены, когда вас назвали сильнейшим гитаристом мира?
— Да, я был очень удивлён. Я себя таковым не считаю. Думаю, что я примерно пятидесятый.
— А кого вы включили бы в первую пятёрку?
— Би Би Кинга, Джо Уолша, Пита Таунсенда и Джорджа Харисона с его уникальной манерой игры слайдом. Вы имеете в виду живых музыкантов? Тогда я добавил бы в список Джими Хендрикса и Дуэйна Оллмана. Я очень любил Хендрикса, он был лучшим! Когда Джими умер, я прорыдал целый день. Он умер и не взял меня с собой. Это чертовски взбесило меня. Я не был грустен. Я был зол.
— Вы говорили, что вам нужен раздражитель, чтобы работать. Это всё ещё так?
— Сейчас мой главный раздражитель – необходимость собрать группу и возглавить её. Скажу я вам, это меня действительно раздражает. В ту секунду, когда вы становитесь лидером группы, на вас начинают сыпаться все жалобы ваших музыкантов, вы должны участвовать во всех их разборках. Но я знаю, как извлекать из этого пользу, поэтому я не страдаю.
— Вы хотите снова отправиться на гастроли?
— Да, я бездельничаю уже целую неделю. Мне надоело. Мне скучно. Три недели в Майами пролетели как одна секунда. Нам нужно срочно начинать давать концерты, а не сидеть сложа руки. В Америке очень стремительная жизнь. Когда я приехал в Майами, меня даже охватила лёгкая паника. Потребовалось несколько дней для осознания того, что твориться вокруг.
— Чью музыку вы сейчас слушаете?
— Какими бы хорошими не получались мои собственные альбомы, на первое место я всегда ставлю Стиви Уандера. Для меня он лучший. Мне всегда нравились вокалисты. Я не покупаю пластинки, если на них записаны только гитарные композиции. Первостепенное значение для меня имеет человеческий голос.
— Расскажите о своей семье.
— Я воспитан бабкой и дедом, поскольку мать бросила меня, когда я был совсем маленьким: она повторно вышла замуж. У меня есть отчим, но я не общаюсь с ним. У моей матери своя семья, да и живут они в Канаде.
— Вы помните себя в детстве?
— Я был из тех, в кого любили бросаться камнями: тощим мальчишкой, ненавидящим физические упражнения. Я дружил с тремя или с четырьмя подобными изгоями. Нас в лицо называли психами.
— Это как-то повлияло на вас?
— Нам было вполне комфортно, поскольку мы образовывали своего рода закрытый клуб. Все считали нас убогими, но мы первые начали слушать пластинки Бадди Холли. Нас воспринимали как шизиков именно из-за этого. Учась в художественном колледже, я слушал пластинки круглосуточно. Там же я начал играть на гитаре и открыл для себя блюзы Мадди Уотерса, Биг Билла Брунзи. Я мог наслаждаться этой музыкой часами. Одними только блюзами.
— Как вы узнали о существовании этой музыки?
— Я услышал пару песен по радио. Невероятно, но блюзы просочились на английское радио. Я был поклонником Чака Берри, Сони Терри и Брауни Макги. Первыми моими пластинками были записи Бадди Холли и Чака Бери. На оборотной стороне одного из конвертов я прочёл: «Корни рок-н-ролла берут начало в негритянском блюзе» — и подумал, что мне необходимо послушать эту музыку.
— Расскажите о своих ранних концертах.
— Я не был профессионалом, не имел своей группы. Я был помешан на блюзе, играл на гитаре и пытался петь. Когда Мик Джаггер однажды свалился с ангиной, я выступил вместо него в Ealing Club. Вот это было время! Фактически тогда сформировался ещё один закрытый клуб, куда входили те, кто обожал ритм – Н – блюз. Мне посчастливилось быть одним из его привилегированных членов. Сейчас я чувствую себя довольно одиноко. В те дни казалось, что всегда найдётся кампания, с которой можно заняться чем угодно. Я играл по барабанам в Кингстоне и Ричмонде. Бит – музыка была в моде, и если ты приходил в паб и играл там «San Francisco Bay Blues», то мог рассчитывать на бесплатную кружку пива и сэндвич – а может быть, даже и на постель. Это больше всего бесило мою мать и отца – Так я называю бабку и деда. По их мнению, я валял дурака. Однажды я попробовал поработать на стройке с отцом. Продержался всего пару месяцев, но должен сказать, мне понравилось. В то время я выступал в клубах с группой, которая называлась The Roosters. До меня там играли Брайан Джонс и Пол Джонс. Потом Брайан ушёл к «роллингам», а Пол начал играть с Манфредом Манном.